До слез

 Светлана Алексеевич. "Последние свидетели" - книга, состоящая из воспоминаний тех людей, которые были детьми в военное время. Отрывки.

"Первой пришла эта девочка..."

     Нина Ярошевич -- 9 лет.

     Сейчас -- учитель физкультуры.

В школе впереди  меня сидела девочка Аня. У нее погибли отец с матерью, она жила  с  бабушкой. Они  были  беженцы, из-под Смоленска. Школа ей купила пальто, валенки и блестящие галоши. Учительница принесла и положила все  это ей  на парту.

А мы сидели притихшие, потому  что ни у кого из нас не было ни таких валенок, ни  такого пальто. Мы завидовали. Кто-то из мальчишек толкнул Аню и сказал: "Повезло как!" Она упала на парту и заплакала. Плакала навзрыд все четыре урока.

Вернулся с фронта отец, все пришли посмотреть на нашего папу. И на нас, потому что к нам вернулся папа. Первой пришла эта девочка...

"Бабушка молилась... Она просила, чтобы моя душа вернулась..."

     Наташа Голик - 5 лет.

     Сейчас - корректор.

     Я  научилась  молиться...  Часто вспоминаю, как в войну я научилась

молиться...

Сказали - война,  я, и это понятно,  в пять лет  не  воображала никаких картин. Никаких страхов. Но от страха, именно от страха, уснула. И спала два дня. Два дня лежала, как кукла. Все думали, что  я умерла.  Мама плакала,  а

бабушка молилась. Она молилась два дня и две ночи.

Я  открыла  глаза,  и первое,  что  помню  -  свет.  Яркий-яркий  свет, необычайно  яркий. Мне  от  этого  света стало  больно.  Слышу чей-то голос,

узнаю:  это  моей  бабушки голос.  Бабушка  стоит  перед  иконой и  молится.

"Бабушка... Бабушка..." - позвала я ее. Она  не оглянулась. Не поверила, что

это я ее зову... Я уже проснулась... Открыла глаза...

     - Бабушка, - потом спрашивала я, - как ты молилась, когда я умирала?

     - Я просила, чтобы твоя душа вернулась.

     Через год  умерла  наша  бабушка. Я  уже умела молиться. Я  молилась  и

просила, чтобы ее душа вернулась.

А она не вернулась...

"А я все равно хочу маму..."

     Зина Косяк -- 8 лет.

     Сейчас -- парикмахерша.

*  *  *

 В сорок первом...

     Я окончила первый  класс, и родители  отвезли меня на лето в пионерский лагерь Городище под Минском.  Приехала, один раз искупалась, а через два дня -- война. Нас начали отправлять  из  лагеря.  Посадили в поезд и повезли.

Летали немецкие самолеты, а  мы кричали: "Ура!" То, что это могут быть чужие самолеты, мы  не понимали. Пока они не  стали  бомбить... Тогда исчезли  все краски.. Все цвета... Появилось впервые  слово "смерть", все стали говорить это непонятное слово. А мамы и папы нет рядом...

Когда уезжали из  лагеря,  каждому в наволочку что-нибудь  насыпали  --

кому крупу, кому сахар. Даже самых маленьких не обошли, всем давали что-то с собой.  Хотели взять  как можно  больше продуктов  в  дорогу, и эти продукты очень  берегли.  Но в поезде мы увидели раненых солдат. Они стонали,  им так больно,  хотелось отдать  все этим солдатам. Это у нас называлось:  "Кормить пап". Всех военных мужчин мы называли папами.

     Нам рассказали, что Минск горел, сгорел весь, там уже немцы, а мы едем в тыл. Едем туда, где нет войны.

     Везли больше месяца. Направят в такой-то город,  прибудем по  адресу, а оставить  нас  не  могут,  потому  что  уже  близко немцы. И  доехали так до Мордовии.

*  *  *

Место очень  красивое,  там кругом стояли церкви. Дома низкие, а церкви высокие.  Спать было  не  на чем,  спали на соломе.  Когда  пришла  зима, на четверых были одни ботинки. А потом начался голод. Голодал не только детдом, голодали и  люди вокруг нас, потому  что все отдавали фронту.

В детдоме жило двести пятьдесят детей, и однажды -  позвали на обед,  а есть вообще нечего. Сидят в столовой воспитательницы и директор, смотрят  на нас, и глаза у них полные слез.

А была у нас лошадь Майка...  Она была старая и очень ласковая, мы возили на ней воду. На следующий день убили эту Майку. И давали  нам воду и такой маленький кусочек Майки... Но от нас это долго скрывали. Мы не могли бы ее есть... Ни за что! Это была единственная лошадь в нашем детдоме. И еще два голодных кота.  Скелеты! Хорошо, думали мы потом,  это счастье, что коты такие худые, нам не придется их есть.

Ходили  мы с огромными животами, я, например, могла съесть ведро супа, потому что в этом супе ничего не было. Сколько мне будут наливать, столько я буду есть и есть.

Спасала нас природа, мы были как жвачные животные.  Весной в радиусе нескольких километров... Вокруг детдома... Не распускалось ни одно дерево,  потому  что съедались все почки, мы сдирали даже молодую кору.  Ели траву, всю  подряд ели. Нам дали  бушлаты,  и  в этих  бушлатах мы проделали карманы и носили с собой траву,  носили и жевали.

Лето  нас спасало, а зимой становилось очень тяжело. Маленьких детей, нас было человек  сорок, поселили отдельно. По ночам - рев. Звали маму и папу. Воспитатели и учителя старались не произносить при нас слово "мама". Они рассказывали нам сказки и подбирали такие  книжки, чтобы там  не было этого слова. Если кто-то  вдруг произносил "мама", сразу начинался рев. Безутешный рев.

*  *  *

В третьем классе я удрала из детдома.  Пошла искать маму.  Голодную  и обессиленную в лесу  меня нашел дедушка Большаков. Узнал, что я из детдома, и забрал к себе в семью.  Жили они вдвоем с бабушкой. Я окрепла и стала  помогать им по хозяйству: траву собирала, картошку полола,  --  все делала.

Ели  мы хлеб, но это был такой хлеб, что в  нем было мало  хлеба.  Он - горький. В муку намешивали все, что мололось: лебеду, цветы ореха,  картошку. Я  до  сих пор не  могу спокойно смотреть на  жирную траву и ем много хлеба. Никак не могу его наесться... За десятки лет...

    *  *  *

Сколько я все-таки помню. Много еще помню... Я помню сумасшедшую маленькую девочку, которая забиралась к кому-нибудь на огород, находила норку и сторожила возле  нее мышку. Девочка тоже хотела есть... Я помню ее лицо,  даже  сарафанчик, в котором она ходила. Однажды  я подошла к  ней, и она мне...  рассказала... Про мышку...  Мы вместе сидели и караулили эту мышку...

Всю войну я  говорила и ждала, что, когда кончится война, мы запряжем с дедушкой лошадь  и поедем искать маму. В дом  заходили  эвакуированные,  я у всех спрашивала: "Не встречали ли  они мою маму?" Эвакуированных было много, так много,  что в каждом доме  стоял чугун теплой крапивы. Если люди зайдут, чтобы было им  что-нибудь  теплое похлебать. Больше нечего  было  дать... Но чугун  крапивы  стоял в каждом  доме... Я  это хорошо  помню. Я эту  крапиву собирала.

*  *  *

Война  кончилась... Жду день, два, за мной  никто не едет. Мама за мной

не едет,  а  папа, я знала, в армии. Прождала я так две недели, больше ждать не было сил. Забралась в  какой-то поезд под скамейку  и поехала... Куда? Не

знала. Я думала (это же детское сознание еще), что все поезда едут  в Минск.

А в Минске меня ждет -- мама! Потом приедет наш папа... Герой! С орденами, с медалями. Они пропали где-то под бомбежкой... Соседи потом рассказывали – поехали вдвоем искать меня. Побежали на станцию...

Мне уже пятьдесят один год, у меня есть свои дети.  А я все равно  хочу маму...

"Дедушку похоронили под окном... "

     Варя Вырко - 6 лет.

     Сейчас – ткачиха

Я запомнила зиму, холодную зиму... Зимой убили нашего дедушку... Его убили во дворе нашего дома. Возле ворот. Мы похоронили его у себя под окном...

     На  кладбище  не дали хоронить,  потому что  он ударил  немца.  Полицаи стояли  возле  калитки  и  никого к нам не  пускали.  Ни  родственников,  ни соседей. Мама и бабушка сами сбили гроб из каких-то ящиков. Они сами дедушку обмыли, хотя близким мыть не положено. Должны чужие люди. Такие наши обычаи. Я помню разговоры  об этом в доме... Сами  гроб несли... Донесли до ворот... На них крикнули: "Поворачивайте назад! А то постреляем всех! Похороните, как собаку, на своем огороде".

И так три дня... Они дойдут до ворот, а их назад. Назад гонят... На  третий день бабушка начала  долбить яму под окном... На улице сорок градусов, бабушка всю жизнь вспоминала,  что  на улице было сорок  градусов. Похоронить  человека в  такой мороз очень трудно.  Мне, наверное, тогда было семь, нет, наверное, уже восемь лет, я ей  помогала. А  мама достала меня из ямы с плачем. С криком.

Там... На том  месте, где  лежит дедушка,  выросла яблоня. Стоит вместо

креста. Уже старая яблоня...

"Куплю себе платье с бантиком..."

     Поля Пашкевич -- 4 года.

     Сейчас -- портниха.

...После войны отдали нас в  детский дом, а он  находился  недалеко  от

шоссе.  Немецких  пленных  было  много,  они шли по этому шоссе сутками.  Мы бросали в них землей, камнями. Конвойные гоняли нас и ругали. Это  приводило нас в недоумение...

     В  детдоме  все ждали  родителей,  что  они  придут  и  заберут  домой.

Появлялся  незнакомый мужчина  или  незнакомая женщина,  все  бежали к ним и кричали:

     -- Мой папа.... Моя мама...

     -- Нет, это мой папа!

     -- За мной пришли!

     -- Нет, это за мной пришли!!

     Очень завидовали тем, кого родители находили. А они не давали подойти к своим  мамам  и  папам: "Не трогай, это моя  мама" или: "Не трогай, это  мой папа". Они не  отпускали их от себя ни на минуту, боялись, чтобы  кто-нибудь не отнял. Или от страха: вдруг опять куда-нибудь уйдут.

*  *  *

Учились мы в школе  вместе -- детдомовцы и обыкновенные дети. Тогда все плохо жили, но  ребенок  придет из дома, у него в холщовой сумке или кусочек хлеба,  или  картошина, а у  нас  ничего. Все  мы были одинаково одеты, пока маленькие, то ничего, а когда подросли, переживали. В двенадцать, тринадцать лет  хотелось  красивое платьице,  туфельки,  а  мы  все  носили ботинки.  И мальчики,  и  девочки. 

Хотелось  яркую  ленточку в  косы, цветные карандаши хотелось. И портфель хотелось. Хотелось конфет, а конфеты у  нас были только на Новый год - леденцы. Дали нам вдоволь черного хлеба, мы  сосали его,  как конфеты, таким он нам казался вкусным.

Была у нас одна  молодая учительница, а остальные пожилые  женщины, так все ее очень любили. Боготворили. Уроки не начинались, пока она не приходила в школу. Сидим у окна и ждем: "И-идет!! И...и...и..." Она входила в класс, и каждый хотел ее потрогать, каждый думал: "Вот такая моя мама..."

Мечтала: вырасту, стану работать и куплю себе много платьев -- красное, зеленое, в  горошек,  с бантиком.  А с  бантиком -- обязательно!  В  седьмом классе спросили: на кого хочешь учиться, а я давно решила -- на портниху. Шью платья...