Светлана Алексеевич. "Последние свидетели" - книга, состоящая из воспоминаний тех людей, которые были детьми в военное время. Отрывки.
"Первой
пришла эта девочка..."
Нина Ярошевич -- 9 лет.
Сейчас -- учитель физкультуры.
В школе впереди меня сидела девочка Аня. У нее погибли отец с матерью, она жила с бабушкой. Они были беженцы, из-под Смоленска. Школа ей купила пальто, валенки и блестящие галоши. Учительница принесла и положила все это ей на парту.
А мы сидели притихшие, потому что ни у кого из нас не было ни таких валенок, ни такого пальто. Мы завидовали. Кто-то из мальчишек толкнул Аню и сказал: "Повезло как!" Она упала на парту и заплакала. Плакала навзрыд все четыре урока.
Вернулся с фронта отец, все пришли посмотреть на нашего папу. И на нас, потому что к нам вернулся папа. Первой пришла эта девочка...
"Бабушка
молилась... Она просила, чтобы моя душа вернулась..."
Наташа Голик - 5 лет.
Сейчас - корректор.
Я
научилась молиться... Часто вспоминаю, как в войну я научилась
молиться...
Сказали
- война, я, и это понятно, в пять лет
не воображала никаких картин.
Никаких страхов. Но от страха, именно от страха, уснула. И спала два дня. Два
дня лежала, как кукла. Все думали, что я
умерла. Мама плакала, а
бабушка молилась. Она
молилась два дня и две ночи.
Я открыла
глаза, и первое, что
помню - свет.
Яркий-яркий свет, необычайно яркий. Мне
от этого света стало
больно. Слышу чей-то голос,
узнаю: это
моей бабушки голос. Бабушка
стоит перед иконой и
молится.
"Бабушка...
Бабушка..." - позвала я ее. Она не
оглянулась. Не поверила, что
это я ее зову... Я уже
проснулась... Открыла глаза...
- Бабушка, - потом спрашивала я, - как ты молилась, когда я умирала?
- Я просила, чтобы твоя душа вернулась.
Через год
умерла наша бабушка. Я
уже умела молиться. Я
молилась и
просила, чтобы ее душа
вернулась.
А
она не вернулась...
"А я
все равно хочу маму..."
Зина Косяк -- 8 лет.
Сейчас -- парикмахерша.
* * *
В сорок первом...
Я окончила первый класс, и родители отвезли меня на лето в пионерский лагерь
Городище под Минском. Приехала, один раз
искупалась, а через два дня -- война. Нас начали отправлять из
лагеря. Посадили в поезд и
повезли.
Летали
немецкие самолеты, а мы кричали:
"Ура!" То, что это могут быть чужие самолеты, мы не понимали. Пока они не стали
бомбить... Тогда исчезли все краски..
Все цвета... Появилось впервые слово "смерть", все стали говорить это
непонятное слово. А мамы и папы нет рядом...
Когда
уезжали из лагеря, каждому в наволочку что-нибудь насыпали
--
кому крупу, кому
сахар. Даже самых маленьких не обошли, всем давали что-то с собой. Хотели взять
как можно больше продуктов в
дорогу, и эти продукты очень
берегли. Но в поезде мы увидели
раненых солдат. Они стонали, им так больно, хотелось отдать все этим солдатам. Это у нас называлось: "Кормить пап". Всех военных мужчин
мы называли папами.
Нам рассказали, что Минск горел, сгорел
весь, там уже немцы, а мы едем в тыл.
Едем туда, где нет войны.
Везли больше месяца. Направят в такой-то
город, прибудем по адресу, а оставить нас
не могут, потому
что уже близко немцы. И доехали так до Мордовии.
* * *
Место
очень красивое, там кругом стояли церкви. Дома низкие, а
церкви высокие. Спать было не на
чем, спали на соломе. Когда
пришла зима, на четверых были
одни ботинки. А потом начался голод. Голодал не только детдом, голодали и люди вокруг нас, потому что все отдавали фронту.
В
детдоме жило двести пятьдесят детей, и однажды - позвали на обед, а есть вообще нечего. Сидят в столовой воспитательницы и директор, смотрят на нас, и глаза у них полные слез.
А
была у нас лошадь Майка... Она была
старая и очень ласковая, мы возили на ней воду. На следующий день убили эту
Майку. И давали нам воду и такой
маленький кусочек Майки... Но от нас это долго скрывали. Мы не могли бы ее
есть... Ни за что! Это была единственная лошадь в нашем детдоме. И еще два
голодных кота. Скелеты! Хорошо, думали
мы потом, это счастье, что коты такие
худые, нам не придется их есть.
Ходили мы с огромными животами, я, например, могла съесть ведро супа, потому что
в этом супе ничего не было. Сколько мне будут наливать, столько я буду есть и
есть.
Спасала
нас природа, мы были как жвачные животные.
Весной в радиусе нескольких километров... Вокруг детдома... Не
распускалось ни одно дерево, потому что съедались все почки, мы сдирали даже
молодую кору. Ели траву, всю подряд ели. Нам дали бушлаты,
и в этих бушлатах мы проделали карманы и носили с
собой траву, носили и жевали.
Лето нас спасало, а зимой становилось очень
тяжело. Маленьких детей, нас было человек
сорок, поселили отдельно. По ночам - рев. Звали маму и папу. Воспитатели
и учителя старались не произносить при нас слово "мама". Они
рассказывали нам сказки и подбирали такие
книжки, чтобы там не было этого
слова. Если кто-то вдруг произносил "мама",
сразу начинался рев. Безутешный рев.
* * *
В
третьем классе я удрала из детдома.
Пошла искать маму. Голодную и обессиленную в лесу меня нашел дедушка Большаков. Узнал, что я
из детдома, и забрал к себе в семью.
Жили они вдвоем с бабушкой. Я окрепла и стала помогать им по хозяйству: траву собирала,
картошку полола, -- все делала.
Ели мы хлеб, но это был такой хлеб, что в нем было мало
хлеба. Он - горький. В муку
намешивали все, что мололось: лебеду, цветы ореха, картошку. Я
до сих пор не могу спокойно смотреть на жирную траву и ем много хлеба. Никак не могу
его наесться... За десятки лет...
* * *
Сколько
я все-таки помню. Много еще помню... Я помню сумасшедшую маленькую девочку,
которая забиралась к кому-нибудь на огород, находила норку и сторожила
возле нее мышку. Девочка тоже хотела есть...
Я помню ее лицо, даже сарафанчик, в котором она ходила.
Однажды я подошла к ней, и она мне... рассказала... Про мышку... Мы вместе сидели и караулили эту мышку...
Всю
войну я говорила и ждала, что, когда
кончится война, мы запряжем с дедушкой лошадь
и поедем искать маму. В дом
заходили эвакуированные, я у всех спрашивала: "Не встречали
ли они мою маму?" Эвакуированных
было много, так много, что в каждом
доме стоял чугун теплой крапивы. Если
люди зайдут, чтобы было им
что-нибудь теплое похлебать.
Больше нечего было дать... Но чугун крапивы
стоял в каждом доме... Я это хорошо
помню. Я эту крапиву собирала.
* * *
Война кончилась... Жду день, два, за мной никто не едет. Мама за мной
не едет, а
папа, я знала, в армии. Прождала я так две недели, больше ждать не было
сил. Забралась в какой-то поезд под
скамейку и поехала... Куда? Не
знала. Я думала (это
же детское сознание еще), что все поезда едут
в Минск.
А в Минске меня ждет
-- мама! Потом приедет наш папа... Герой! С орденами, с медалями. Они пропали
где-то под бомбежкой... Соседи потом рассказывали – поехали вдвоем искать меня.
Побежали на станцию...
Мне
уже пятьдесят один год, у меня есть свои дети.
А я все равно хочу маму...
"Дедушку
похоронили под окном... "
Варя Вырко - 6 лет.
Сейчас – ткачиха
Я
запомнила зиму, холодную зиму... Зимой убили нашего дедушку... Его убили во
дворе нашего дома. Возле ворот. Мы похоронили его у себя под окном...
На
кладбище не дали хоронить, потому что
он ударил немца. Полицаи стояли возле
калитки и никого к нам не пускали.
Ни родственников, ни соседей. Мама и бабушка сами сбили гроб из
каких-то ящиков. Они сами дедушку обмыли, хотя близким мыть не положено. Должны
чужие люди. Такие наши обычаи. Я помню разговоры об этом в доме... Сами гроб несли... Донесли до ворот... На них
крикнули: "Поворачивайте назад! А то постреляем всех! Похороните, как собаку,
на своем огороде".
И
так три дня... Они дойдут до ворот, а их назад. Назад гонят... На третий день бабушка начала долбить яму под окном... На улице сорок градусов,
бабушка всю жизнь вспоминала, что на улице было сорок градусов. Похоронить человека в
такой мороз очень трудно. Мне, наверное,
тогда было семь, нет, наверное, уже восемь лет, я ей помогала. А
мама достала меня из ямы с плачем. С криком.
Там...
На том месте, где лежит дедушка, выросла яблоня. Стоит вместо
креста. Уже старая
яблоня...
"Куплю
себе платье с бантиком..."
Поля Пашкевич -- 4 года.
Сейчас -- портниха.
...После войны отдали
нас в детский дом, а он находился
недалеко от
шоссе. Немецких
пленных было много,
они шли по этому шоссе сутками.
Мы бросали в них землей, камнями. Конвойные гоняли нас и ругали.
Это приводило нас в недоумение...
В
детдоме все ждали родителей,
что они придут
и заберут домой.
Появлялся незнакомый мужчина или
незнакомая женщина, все бежали к ним и кричали:
-- Мой папа.... Моя мама...
-- Нет, это мой папа!
-- За мной пришли!
-- Нет, это за мной пришли!!
Очень завидовали тем, кого родители
находили. А они не давали подойти к своим
мамам и папам: "Не трогай, это моя мама" или: "Не трогай, это мой папа". Они не отпускали их от себя ни на минуту, боялись,
чтобы кто-нибудь не отнял. Или от
страха: вдруг опять куда-нибудь уйдут.
* * *
Учились
мы в школе вместе -- детдомовцы и
обыкновенные дети. Тогда все плохо жили, но
ребенок придет из дома, у него в
холщовой сумке или кусочек хлеба,
или картошина, а у нас
ничего. Все мы были одинаково
одеты, пока маленькие, то ничего, а когда подросли, переживали. В двенадцать,
тринадцать лет хотелось красивое платьице, туфельки,
а мы все
носили ботинки. И мальчики, и девочки.
Хотелось яркую
ленточку в косы, цветные
карандаши хотелось. И портфель хотелось. Хотелось конфет, а конфеты у нас были только на Новый год - леденцы. Дали
нам вдоволь черного хлеба, мы сосали
его, как конфеты, таким он нам казался
вкусным.
Была
у нас одна молодая учительница, а
остальные пожилые женщины, так все ее
очень любили. Боготворили. Уроки не начинались, пока она не приходила в школу.
Сидим у окна и ждем: "И-идет!! И...и...и..." Она входила в класс, и каждый
хотел ее потрогать, каждый думал: "Вот такая моя мама..."
Мечтала:
вырасту, стану работать и куплю себе много платьев -- красное, зеленое, в горошек,
с бантиком. А с бантиком -- обязательно! В
седьмом классе спросили: на кого хочешь учиться, а я давно решила -- на
портниху. Шью платья...
до слез........
ОтветитьУдалитьО ГОСПОДИ.. мне нельзя читать такие вещи.....
ОтветитьУдалить